Неточные совпадения
Развращение нравов дошло до того, что глуповцы посягнули проникнуть в
тайну построения миров и открыто рукоплескали учителю каллиграфии, который, выйдя из пределов
своей специальности, проповедовал с кафедры, что мир не мог
быть сотворен в шесть дней.
Упоминалось о том, что Бог сотворил жену из ребра Адама, и «сего ради оставит человек отца и матерь и прилепится к жене,
будет два в плоть едину» и что «
тайна сия велика
есть»; просили, чтобы Бог дал им плодородие и благословение, как Исааку и Ревекке, Иосифу, Моисею и Сепфоре, и чтоб они видели сыны сынов
своих.
— Нет, я всегда хожу одна, и никогда со мной ничего не бывает, — сказала она, взяв шляпу. И, поцеловав ещё раз Кити и так и не сказав, что
было важно, бодрым шагом, с нотами под мышкой, скрылась в полутьме летней ночи, унося с собой
свою тайну о том, что важно и что даёт ей это завидное спокойствие и достоинство.
Красавица-кормилица, с которой Вронский писал голову для
своей картины,
была единственное
тайное горе в жизни Анны.
Кити замолчала, не потому, что ей нечего
было говорить; но она и отцу не хотела открыть
свои тайные мысли.
В последнее время между двумя свояками установилось как бы
тайное враждебное отношение: как будто с тех пор, как они
были женаты на сестрах, между ними возникло соперничество в том, кто лучше устроил
свою жизнь, и теперь эта враждебность выражалась в начавшем принимать личный оттенок разговоре.
Он
был храбр, говорил мало, но резко; никому не поверял
своих душевных и семейных
тайн; вина почти вовсе не
пил, за молодыми казачками, — которых прелесть трудно постигнуть, не видав их, — он никогда не волочился. Говорили, однако, что жена полковника
была неравнодушна к его выразительным глазам; но он не шутя сердился, когда об этом намекали.
Письмо начиналось очень решительно, именно так: «Нет, я должна к тебе писать!» Потом говорено
было о том, что
есть тайное сочувствие между душами; эта истина скреплена
была несколькими точками, занявшими почти полстроки; потом следовало несколько мыслей, весьма замечательных по
своей справедливости, так что считаем почти необходимым их выписать: «Что жизнь наша?
Но вообще они
были народ добрый, полны гостеприимства, и человек, вкусивший с ними хлеба-соли или просидевший вечер за вистом, уже становился чем-то близким, тем более Чичиков с
своими обворожительными качествами и приемами, знавший в самом деле великую
тайну нравиться.
Обнаруживала ли ими болеющая душа скорбную
тайну своей болезни, что не успел образоваться и окрепнуть начинавший в нем строиться высокий внутренний человек; что, не испытанный измлада в борьбе с неудачами, не достигнул он до высокого состоянья возвышаться и крепнуть от преград и препятствий; что, растопившись, подобно разогретому металлу, богатый запас великих ощущений не принял последней закалки, и теперь, без упругости, бессильна его воля; что слишком для него рано умер необыкновенный наставник и нет теперь никого во всем свете, кто бы
был в силах воздвигнуть и поднять шатаемые вечными колебаньями силы и лишенную упругости немощную волю, — кто бы крикнул живым, пробуждающим голосом, — крикнул душе пробуждающее слово: вперед! — которого жаждет повсюду, на всех ступенях стоящий, всех сословий, званий и промыслов, русский человек?
Воображаясь героиней
Своих возлюбленных творцов,
Кларисой, Юлией, Дельфиной,
Татьяна в тишине лесов
Одна с опасной книгой бродит,
Она в ней ищет и находит
Свой тайный жар,
свои мечты,
Плоды сердечной полноты,
Вздыхает и, себе присвоя
Чужой восторг, чужую грусть,
В забвенье шепчет наизусть
Письмо для милого героя…
Но наш герой, кто б ни
был он,
Уж верно
был не Грандисон.
Предвижу всё: вас оскорбит
Печальной
тайны объясненье.
Какое горькое презренье
Ваш гордый взгляд изобразит!
Чего хочу? с какою целью
Открою душу вам
свою?
Какому злобному веселью,
Быть может, повод подаю!
Да, может
быть, боязни
тайной,
Чтоб муж иль свет не угадал
Проказы, слабости случайной…
Всего, что мой Онегин знал…
Надежды нет! Он уезжает,
Свое безумство проклинает —
И, в нем глубоко погружен,
От света вновь отрекся он.
И в молчаливом кабинете
Ему припомнилась пора,
Когда жестокая хандра
За ним гналася в шумном свете,
Поймала, за ворот взяла
И в темный угол заперла.
Чем больше горячился папа, тем быстрее двигались пальцы, и наоборот, когда папа замолкал, и пальцы останавливались; но когда Яков сам начинал говорить, пальцы приходили в сильнейшее беспокойство и отчаянно прыгали в разные стороны. По их движениям, мне кажется, можно бы
было угадывать
тайные мысли Якова; лицо же его всегда
было спокойно — выражало сознание
своего достоинства и вместе с тем подвластности, то
есть: я прав, а впрочем, воля ваша!
— А я именно хотел тебе прибавить, да ты перебил, что ты это очень хорошо давеча рассудил, чтобы
тайны и секреты эти не узнавать. Оставь до времени, не беспокойся. Все в
свое время узнаешь, именно тогда, когда надо
будет. Вчера мне один человек сказал, что надо воздуху человеку, воздуху, воздуху! Я хочу к нему сходить сейчас и узнать, что он под этим разумеет.
— И я не поеду. Очень нужно тащиться за пятьдесят верст киселя
есть. Mathieu хочет показаться нам во всей
своей славе; черт с ним!
будет с него губернского фимиама, обойдется без нашего. И велика важность,
тайный советник! Если б я продолжал служить, тянуть эту глупую лямку, я бы теперь
был генерал-адъютантом. Притом же мы с тобой отставные люди.
Поеду, поеду, черт возьми!» Но он вспоминал последнее посещение, холодный прием и прежнюю неловкость, и робость овладевала им. «Авось» молодости,
тайное желание изведать
свое счастие, испытать
свои силы в одиночку, без чьего бы то ни
было покровительства — одолели наконец.
«У него тоже
были свои мысли, — подумал Самгин, вздохнув. — Да, “познание — третий инстинкт”. Оказалось, что эта мысль приводит к богу… Убого. Убожество. “Утверждение земного реального опыта как истины требует служения этой истине или противодействия ей, а она, чрез некоторое время, объявляет себя ложью. И так, бесплодно, трудится, кружится разум, доколе не восчувствует, что в центре круга —
тайна, именуемая бог”».
— Насколько ты, с твоей сдержанностью, аристократичнее других! Так приятно видеть, что ты не швыряешь
своих мыслей, знаний бессмысленно и ненужно, как это делают все, рисуясь друг перед другом! У тебя
есть уважение к
тайнам твоей души, это — редко. Не выношу людей, которые кричат, как заплутавшиеся в лесу слепые. «Я, я, я», — кричат они.
— Я утверждаю: искусство только тогда выполнит
свое провиденциальное назначение, когда оно начнет говорить языком непонятным, который
будет способен вызывать такой же священный трепет пред
тайной — какой вызывается у нас церковнославянским языком богослужений, у католиков — латинским.
— Люди почувствуют себя братьями только тогда, когда поймут трагизм
своего бытия в космосе, почувствуют ужас одиночества
своего во вселенной, соприкоснутся прутьям железной клетки неразрешимых
тайн жизни, жизни, из которой один
есть выход — в смерть.
— Недавно, беседуя с одним из таких хитрецов, я вспомнил остроумную мысль
тайного советника Филиппа Вигеля из его «Записок». Он сказал там: «Может
быть, мы бы мигом прошли кровавое время беспорядков и давным-давно из хаоса образовалось бы благоустройство и порядок» — этими словами Вигель выразил
свое, несомненно искреннее, сожаление о том, что Александр Первый не расправился своевременно с декабристами.
Здесь, может
быть, Ольга невольно выдала бы
свою тайну, если б не подоспела на помощь тетка.
«Да не это ли —
тайная цель всякого и всякой: найти в
своем друге неизменную физиономию покоя, вечное и ровное течение чувства? Ведь это норма любви, и чуть что отступает от нее, изменяется, охлаждается — мы страдаем: стало
быть, мой идеал — общий идеал? — думал он. — Не
есть ли это венец выработанности, выяснения взаимных отношений обоих полов?»
Он забыл
свои сомнения, тревоги, синие письма, обрыв, бросился к столу и написал коротенький нежный ответ, отослал его к Вере, а сам погрузился в какие-то хаотические ощущения страсти. Веры не
было перед глазами; сосредоточенное, напряженное наблюдение за ней раздробилось в мечты или обращалось к прошлому, уже испытанному. Он от мечтаний бросался к пытливому исканию «ключей» к ее
тайнам.
— Вот что значит Олимп! — продолжал он. —
Будь вы просто женщина, не богиня, вы бы поняли мое положение, взглянули бы в мое сердце и поступили бы не сурово, а с пощадой, даже если б я
был вам совсем чужой. А я вам близок. Вы говорите, что любите меня дружески, скучаете, не видя меня… Но женщина бывает сострадательна, нежна, честна, справедлива только с тем, кого любит, и безжалостна ко всему прочему. У злодея под ножом скорее допросишься пощады, нежели у женщины, когда ей нужно закрыть
свою любовь и
тайну.
Да и всегда
было тайною, и я тысячу раз дивился на эту способность человека (и, кажется, русского человека по преимуществу) лелеять в душе
своей высочайший идеал рядом с величайшею подлостью, и все совершенно искренно.
«И пусть, пусть она располагает, как хочет, судьбой
своей, пусть выходит за
своего Бьоринга, сколько хочет, но только пусть он, мой отец, мой друг, более не любит ее», — восклицал я. Впрочем, тут
была некоторая
тайна моих собственных чувств, но о которых я здесь, в записках моих, размазывать не желаю.
Старец же должен
быть доволен во всякое время, а умирать должен в полном цвете ума
своего, блаженно и благолепно, насытившись днями, воздыхая на последний час
свой и радуясь, отходя, как колос к снопу, и восполнивши
тайну свою.
— Вы все говорите «
тайну»; что такое «восполнивши
тайну свою»? — спросил я и оглянулся на дверь. Я рад
был, что мы одни и что кругом стояла невозмутимая тишина. Солнце ярко светило в окно перед закатом. Он говорил несколько высокопарно и неточно, но очень искренно и с каким-то сильным возбуждением, точно и в самом деле
был так рад моему приходу. Но я заметил в нем несомненно лихорадочное состояние, и даже сильное. Я тоже
был больной, тоже в лихорадке, с той минуты, как вошел к нему.
Что-то
было такое в его лице, чего бы я не захотел в
свое, что-то такое слишком уж спокойное в нравственном смысле, что-то вроде какой-то
тайной, себе неведомой гордости.
Казалось, всё
было сказано. Но председатель никак не мог расстаться с
своим правом говорить — так ему приятно
было слушать внушительные интонации
своего голоса — и нашел нужным еще сказать несколько слов о важности того права, которое дано присяжным, и о том, как они должны с вниманием и осторожностью пользоваться этим правом и не злоупотреблять им, о том, что они принимали присягу, что они — совесть общества, и что
тайна совещательной комнаты должна
быть священна, и т. д., и т. д.
Сам Привалов не хотел заговаривать о
своей новой жизни, потому что, раз, это
было слишком тяжело, а второе — ему совсем не хотелось раскрывать перед Костей
тайны своей семейной жизни.
От Данилушки у Марьи Степановны не
было семейных
тайн:
свой человек
был в доме, да и язык крепок, — хоть топором руби, не выдаст.
Антонида Ивановна слишком хорошо знала заячью натуру
своего мужа и поэтому сомнительно покачала головой. Александр Павлыч хвалил Верочку, чтобы отвести глаза. Его увлечение Зосей не
было тайной ни для кого.
Говорят, что опозорена
будет блудница, сидящая на звере и держащая в руках
своих тайну, что взбунтуются вновь малосильные, что разорвут порфиру ее и обнажат ее «гадкое» тело.
Не сочтите вопрос мой за легкомыслие; напротив, имею, задавая таковой вопрос,
свою тайную цель, которую, вероятно, и объясню вам впоследствии, если угодно
будет Богу сблизить нас еще короче».
Что означало это битье себя по груди по этому месту и на что он тем хотел указать — это
была пока еще
тайна, которую не знал никто в мире, которую он не открыл тогда даже Алеше, но в
тайне этой заключался для него более чем позор, заключались гибель и самоубийство, он так уж решил, если не достанет тех трех тысяч, чтоб уплатить Катерине Ивановне и тем снять с
своей груди, «с того места груди» позор, который он носил на ней и который так давил его совесть.
Хозяева и допрежь сего
были посвящены во многие его
тайны, потому-то и смотрели на него как на
своего человека, совсем не гордого барина.
— «Да неужто, — спрашивает юноша, — и у них Христос?» — «Как же может
быть иначе, — говорю ему, — ибо для всех слово, все создание и вся тварь, каждый листик устремляется к слову, Богу славу
поет, Христу плачет, себе неведомо,
тайной жития
своего безгрешного совершает сие.
Все время, как он говорил это, глядел я ему прямо в лицо и вдруг ощутил к нему сильнейшую доверенность, а кроме того, и необычайное и с моей стороны любопытство, ибо почувствовал, что
есть у него в душе какая-то
своя особая
тайна.
За Лизою ходила Настя; она
была постарше, но столь же ветрена, как и ее барышня. Лиза очень любила ее, открывала ей все
свои тайны, вместе с нею обдумывала
свои затеи; словом, Настя
была в селе Прилучине лицом гораздо более значительным, нежели любая наперсница во французской трагедии.
Через день утром она прислала за мной. Я застал у нее несколько человек гостей. Она
была повязана белым батистовым платком вместо чепчика, это обыкновенно
было признаком, что она не в духе, щурила глаза и не обращала почти никакого внимания на
тайных советников и явных генералов, приходивших свидетельствовать
свое почтение.
Мне одному она доверила
тайну любви к одному офицеру Александрийского гусарского полка, в черном ментике и в черном доломане; это
была действительная
тайна, потому что и сам гусар никогда не подозревал, командуя
своим эскадроном, какой чистый огонек теплился для него в груди восьмнадцатилетней девушки.
Немецкая наука, и это ее главный недостаток, приучилась к искусственному, тяжелому, схоластическому языку
своему именно потому, что она жила в академиях, то
есть в монастырях идеализма. Это язык попов науки, язык для верных, и никто из оглашенных его не понимал; к нему надобно
было иметь ключ, как к шифрованным письмам. Ключ этот теперь не
тайна; понявши его, люди
были удивлены, что наука говорила очень дельные вещи и очень простые на
своем мудреном наречии; Фейербах стал первый говорить человечественнее.
[Рассказывают, что как-то Николай в
своей семье, то
есть в присутствии двух-трех начальников
тайной полиции, двух-трех лейб-фрейлин и лейб-генералов, попробовал
свой взгляд на Марье Николаевне.
Ведь
были же и у нее минуты забвения, в которые она страстно любила
своего будущего малютку, и тем больше, что его существование
была тайна между ними двумя;
было же время, в которое она мечтала об его маленькой ножке, об его молочной улыбке, целовала его во сне, находила в нем сходство с кем-то, который
был ей так дорог…
Опасность могла только
быть со стороны
тайной полиции, но все
было сделано так быстро, что ей трудно
было знать; да если она что-нибудь и проведала, то кому же придет в голову, чтоб человек, тайно возвратившийся из ссылки, который увозит
свою невесту, спокойно сидел в Перовом трактире, где народ толчется с утра до ночи.
Но матушка в подобных случаях хранила
свои распоряжения в такой
тайне, что проникнуть в ее намерения
было невозможно.
История эта состояла в следующем: мужик пахал поле и выпахал железный казанок (котел) с червонцами. Он тихонько принес деньги домой и зарыл в саду, не говоря никому ни слова. Но потом не утерпел и доверил
тайну своей бабе, взяв с нее клятву, что она никому не расскажет. Баба, конечно, забожилась всеми внутренностями, но вынести тяжесть неразделенной
тайны была не в силах. Поэтому она отправилась к попу и, когда тот разрешил ее от клятвы, выболтала все на духу.